Даже если где-то внутри себя Философ и признавал, что во многом отец прав, он, во-первых, в жизни не сказал бы этого вслух, да и сам себе вряд ли четко эту мысль сформулировал бы.
А разговор тем временем так и вообще ушел от обсуждаемой темы. Впрочем, при уровне накала воздуха в комнате юноша счел это за благо - и так шансы на отъезд в желанный университет из нечетких превратились и вовсе в призрачные.
О да, все члены семьи Датвайа умели стоять на своем, но личное мнение Философа по сравнению с мнением отца значило ничтожно мало.

- Воюем мы оттого, что этот мир искони предпочитал добрую драку худой беседе. - тихо, но очень убежденно произнес Философ. - И так везде! Малейшее недопонимание люди норовят принять за оскорбление и повод к кровопролитью, вместо того, чтобы прислушаться внимательнее к тому, с кем разговаривают и понять то, что он действительно имел в виду. Невежество - вот корень всех зол, в том числе и непонимания...

Он был вольнодумцем, Философ. Ему и самому было не особенно понятно, каким образом он получился таким, каким получился - убежденным миротворцем в окружении людей, для которых война была нормой жизни, в мире, раздираемом на части бесконечным переделом земель, ресурсов и сфер влияния. Религии и общество были слишком консервативны повсеместно, чтобы с их помощью возможен был какой бы то ни было диалог, а стремление к познанию, как, скажем, в его случае, зачастую считалось возрастной блажью, а то и вовсе признаком умопомешательства.
Как результат, по глубочайшему, хотя и в многом неверному, убеждению юноши то, что правители называли "переговорами", превращались в череду монологов и бессмысленных споров, "где каждый выкрик равно позорящ для тех кто слушает и орет".
Только взгляд на мир, как на химическую систему мог дать новый виток политическому мироустройству, свободному от бессистемных драк, не несущих за собой ничего, кроме бесконечных страданий для всех сторон.

- Не бывает добрых драк, отец. Ни в одной войне этого мира не было ни победителей, ни проигравших - одни только жертвы. Но все уверены, что считаться должны только с их мнением, и при этом остаются глухи к тому, что говорят собеседники. А что до чести - то она не снаружи, она то, что внутри. Поэтому никто не в силах обесчестить человека, кроме его самого... И потом, - Философ наконец вернулся из эмпиреев в бренный мир, вспомнив об основном вопросе, который сегодня следовало решить так или иначе. - Вы же сами заметили, что те книги, которые доступны мне здесь не дают полного видения ситуации. И в результате у меня, сына Конрада Датвайа формируется неверный политический взгляд, который со временем грозит перерости в политическую слепоту. Об этом я и говорю... Библиотеки университета хранят в себе несравнимо больше пищи для ума, а чем больше знаний - тем больше данных для формирования верных выводов.

Передергивать Философ умел, хотя и не любил этот прием в ведении дискуссий.

Похоже, сын его совершенно разучился прислушиваться к тому, что ему говорят. Это не могло не огорчать господина Датвайа. Если до этого момента глава рода смотрел на все университеты достаточно равнодушно, то теперь он уже начал воспринимать их как потенциальное зло. О том, что Философ ещё не был ни в одном университете, господин Датвайа как-то не подумал. Ему достаточно было, что сын туда стремится всеми правдами и неправдами.
Но ведь Философа можно было понять. На каком-то этапе взросления ребёнок приходит к выводу, что нашёл некие истины, которых взрослые не знают. И ребёнок стремится во что бы то ни стало эти истины озвучить, не понимая, что взрослые точно так же, как он сам, поняли всё давным-давно и давным-давно сделали свои выводы, которые пытались объяснить другим взрослым людям - своим родителям. И так было всегда.

Конрад Датвайа был далёк от копаний в подростковой и юношеской психологии. А когда встречал такое сильное сопротивление от своих собственных детей – просто выходил из себя. «Этот щенок будет учить меня тому, где именно находится честь и в чём она заключается!»

- Я уверен, что ваш политический взгляд неверно формируют не книги, а недостатки вашего воспитания, - заявил Конрад Датвайа. – Если вы умудряетесь каким-то немыслимым ни для кого больше образом прийти к выводу, что все мы здесь стремимся к войне, или что мы не слушаем своих собеседников… Пожалуй, ты во многом прав. – Неожиданно тон господина Датвайи изменился и из слегка повышенного перешёл на спокойный, даже тихий. – Да, я заметил, что господин Философ Датвайа не в состоянии слушать своего собеседника или пытаться понять то, что ему говорит его родной отец. Не знаю, чему конкретно ты хотел бы научиться, но одному ты научился очень хорошо: коверкать слова других людей и находить в них смысл, которого в них никогда не было. Что ж, не буду разочаровывать твоих ожиданий. Если по твоему мнению все мы тут хотим только войны и не в состоянии мирным путём решать проблемы – будь по сему.

Конрад Датвайа вспомнил в очередной раз своего собственного отца – категоричного человека, с которым подобный разговор просто не возник бы изначально. И подумал, что должен, для блага собственных детей должен быть более суровым. Иначе подобные вольнодумства и такое откровенное непонимание самой сути жизни в Городе приведут его сына к тому, что на их семью ляжет очередной позор, который скажется на всех.
Вздохнув и скрепив своё сердце, заставив погасить в нём на время всякую жалось, он сказал:

- Сейчас я позову одного из ваших старших братьев и он отведёт вас в подвал, где вы и останетесь на ближайшие сутки. У вас будет время подумать над тем, что только что вы обвинили своих сородичей, свой народ в том, что он не умеет думать и не понимает, что кровь и смерть не нужна никому и что любой конфликт лучше решать мирным путём. Но это не всё. Потому что по истечении этих суток вам предстоит ещё одно испытание, прямо касающееся ваших рассуждений о невежестве. – Тут господин Датвайа прервал свою речь, чувствуя, что должен сначала успокоиться, а уж потом продолжить. - Поскольку вы явно невнимательно изучали историю своего народа и проявляете в данном вопросе завидное невежество, обвиняя ближних своих в политической слепоте и стремлению к кровопролитию, мне придётся поступить с вами ещё более сурово. Всё, что касается нашей истории, вы должны были изучить ещё до того, как начали носить оружие. Стало быть, вы провинились своим нерадением ещё тогда, когда вам ещё не исполнилось 14-ти лет. Мне досадно, что я упустил этот важный момент и вынужден разбираться с недостатками вашего воспитания сейчас, когда вам уже 20. Но лучше поздно, чем никогда. Поэтому я поступлю, как должен был поступить уже много лет назад: я вас высеку. После чего вы сядете за соответствующие книги и заново изучите всю историю народа Неуязвимых и отчитаетесь мне от и до. И только после этого мы поговорим о возможности вашего дальнейшего обучения где бы то ни было.

Господин Датвайа смотрел на сына – и внутри его боролись противоречивые чувства: с одной стороны он недоумевал, что он упустил и когда и откуда вообще Философ набрался этих мыслей, а с другой ему было жаль мальчика, запутавшегося во всех этих умствованиях.
«А кто виноват? – задал себе вопрос глава рода. И честно ответил: - Виноват я сам».

Философ сделал приподнял брови и посмотрел на отца с искренним изумлением, пытаясь понять, шутит тот или говорит серьезно. Но так как Конрад Датвайа меньше всего был расположен шутить над чем бы то ни было, приходилось признать, что - серьезно.
Юноша поборол желание хорошенько почесать в затылке. Вот чего он не предпологал в своем отце, так это того, что тот предположит, будто человека, перешагнувшего рубеж двадцатилетия можно в чем-то переубедить посредством физических воздействий.

Нет, сам факт и порки, и подвала Философа не просто не пугал, а скорее смешил - возможно, кто-то бы и мог почувствовать себя от этого пристыженным, но только не он. Система мировоззрения юноши довольно разительно отличалась от общепринятой в городе, и стыдно за себя ему бывало только тогда, когда он нос к носу сталкивался с собственным невежеством. А при учете того, что вопросов у него в последнее время было все больше, а ответов на них - все меньше, то в состоянии мучительного стыда за себя самого он пребывал куда чаще, чем могли бы предпологать отец и братья.
Однако, рассудив что вряд ли такой подход к жизни будет ими понят и одобрен, своих мыслей по этому поводу Философ не озвучивал, самостоятельно доедая себя в своей комнате, больше похожей на помесь склада с лабораторией, после очередного опыта, результаты которого отличались от предпологавшихся.

- Как вам будет угодно, отец, - равнодушно пожал он плечами. - единственное, что я не особенно уверен, что это хоть в какой-то мере повлияет на мое мировоззрение, а что до истории Города - так в ней я отчитаться готов хоть сейчас. Постранично.

На память юноша не жаловался никогда, зачастую запоминая книги целыми параграфами и главами. А уж книги, касающиеся геополитической и прочей истории формирования Города он знал от аза до аза... И не мог сказать, что эти знания отвечали всем его запросам.
Философ подпер щеку кулаком. Даже при всей своей отстраненности и надмирности, юноша не мог не понимать, что недовольство отца его многоумной персоной самого отца расстраивает куда сильнее, нежели Философа. Это ему, из его башни из слоновой кости, было удобно рассматривать мир и все его составляющие как букашку через увеличительное стекло, а Конрад Датвайа, не умея понять своего сына, вряд ли оправдавшего его надежды, записывал это в перечень личных поражений.
Философ знал, что отцу нелегко. Он был ответственен слишком за многое, да к тому же ему немало досталось за его жизнь, чтобы одиночество могло казаться благом.

- Только один момент, отец... Допустим, я кругом неправ и все мои доводы и заключения - бред юношеский, который пройдет, как корь. Но в свободную минуту ознакомьтесь вот с этим трудом. - Философ положил на стол небольшую пухлую книгу.
Ух, сколько с этой книгой, а вернее, с ее заполучением было проблем! Узнал о ней юноша совершенно случайно, из ссылки в какой-то другой книге по всемирной истории, и потом еще месяца три по всему городу искал человека, который взялся бы отправится в отдаленные районы Аланьшера и найти ее там.
- То, что записано в наших исторических хрониках - это взгляд на систему изнутри нее. Летопись победителей, если так можно выразится. Все стройно, логично и оправдано. История, между прочим, одна из самых изменчивых и неоднозначных наук. Но находясь внутри системы невозможно взглянуть на нее со стороны. Так вот, - Философ сложил руки на коленях. - эта книга - плод исследований, если так можно выразится, опять же, одного... хм... "ученого" из районов, весьма удаленных от Города. Это то, как он и, вероятно, многие другие, видят нашу систему со стороны. И это страшно, потому что это не клевета, и не попытка навета - это действительное мнение не самого глупого человека, которому не хватает знаний! Это то, что думают о нас... о чести там, увы, не особенно много и далеко не так, как вам и мне хотелось бы прочесть...

Книга эта по прочтению повергла стремящего к истине Философа последовательно в недоумение, потом - в ярость, а потом, на долгое время - в уныние. Если мнение людей формируется вот такими слухами и псевдонаучными изысканиями, этот мир еще долго будет обречен скитаться впотьмах собственного невежества, натыкаясь время от времени на непреложные факты, но от столкновений этих получая только синяки и ссадины. Потому как в темноте особенно ничего не поизучаешь...

Господин Датвайа взял книгу с такой поспешностью, словно именно в ней намеревался найти ответ на вопрос: что такое произошло в его семье, что он упустил, если не смог элементарные вещи разъяснить собственному сыну. Но вместо того, чтобы открыть книгу и посмотреть, что в ней, Конрад Датвайа её отложил. Слишком хорошо она была ему знакома. Господин Датвайа был не просто главой рода, неуравновешенным человеком, ревнителем старых обычаев и военачальником Города. Он был ещё и весьма образованным человеком, который всегда держался в курсе событий не только Города, но и окружающего мира. В своё время он настоял на том, чтобы некоторая часть чужих домыслов о неуязвимых не становилась достоянием местной молодёжи. Внешний мир таков, что чем больше ты стремишься быть без изъяна, тем больше в тебе этот изъян будут искать. И «писатели» вроде вот этого, творение которого попало в руки Философа, появлялись время от времени. Может быть, ими руководило желание оправдать свои собственные низменные наклонности и они избрали один из вполне реальных способов: опорочь другого – и этим возвысишься сам. Потому что если признать, что другие без изъяна, придётся признать и то, что ты сам со своими изъянами бороться не хочешь.
Что ж, по крайней мере, всё встало на свои места. И Философ не так уж виноват. А виноват опять-таки его отец. Для того, чтобы купить книгу, доставить её – нужны деньги. А деньги по обычаю Города выдавались каждому из детей по мере надобности со строгой подотчётностью отцу. И именно господин Датвайа, выдавая Философу деньги на книги, не потрудился проследить, что именно получит в руки его сын.

- Мировоззрение… Я уверен, что никто из моих детей не боится наказания и не боится физической боли. И никого из вас не заставишь физической болью отказаться от своих идеалов. Но наказание – это воздаяние за вину, а не способ изменить образ мыслей. Жаль, что ты до сих пор этого не понимаешь. И жаль, что ты именно так смотришь на жизнь, - сказал господин Датвайа. – Но по крайней мере, я понимаю, почему именно ты так смотришь на жизнь. Это моя вина, я должен был знать, что за книги ты читаешь. Сейчас мы не станем продолжать этот разговор. Но через сутки мы поговорим снова. И если ты столь уверен, что знаешь историю Города – тем лучше, можно будет не откладывать твой экзамен надолго.

«А за это время я узнаю, как этот пасквиль попала в мой дом», - добавил он про себя.

На душе у главы рода было скверно. Философ не понимал, не хотел понять, на сколько тяжело его отцу обходиться сурово со своими детьми. Да знал ли хоть кто-то из них, что наказывая своих детей господин Датвайа каждый раз наказывал себя самого? И это для него было испытанием и для него было позором. Потому что любое наказание равносильно признанию своих ошибок, своих промахов, своей вины перед этими самыми мальчишками, которых не смог воспитать так, как должно.
Конрад Датвайа подумал, что его жизнь далеко не безупречна и то, что происходит – всего лишь возмездие за его несдержанность и неумение блюсти честь неуязвимого. Жаль, очень жаль, но наказание часто приходит именно через детей.

- Для того, чтобы действительно считать себя умным и образованным, нужно понимать одну очень простую вещь, - сказал он с грустью. – Нужно понимать, когда своими поступками и суждениями причиняешь боль близким тебе людям.

С этими словами господин Датвайа взял со стола книгу и запер в своей конторке. Он понимал, что уже поздно, но надеялся, что по крайней мере все остальные, особенно младшие, не будут знакомиться с этим убожеством, написанном человеком очень даже не глупым. Во всяком случае, человеком, которому хватило ума понадёргать фактов, смешать правду с домыслами и преподнести миру нечто, отдалённое от настоящей правды так же далеко, как полюса, но очень привлекательном для неокрепших умов.

Философ с трудом подавил вздох. Следовало признать, что с тем же успехом можно было биться лбом о стену - всего эффекта было только постепенное привыкание к столкновениям головы с тупыми и тяжелыми предеметами.
А стене-то что сделается - стоит, как стояла.
Мир, запертый в четырех стенах и отказавшийся от экспансии, кажется, был вполне удовлетворен текущим положением дел и уверен в своей непогрешимости и идеальности. Юноше такой взгляд на реальность был как кинжал в грудь по самую рукоятку, но надо было посмотреть правде в глаза: один в поле не воин, и, судя по всему, в Городе ему никогда не найти не то что поддержки - а даже и простого понимания того, что он имеет в виду.
- Вина? - он пожал плечами. - То, что я хочу знать и понимать больше, то, что я нахожу в себе силы быть несогласным с тем, что говорится всеми на протяжении уже многих лет - это ли вина? Посудите сами, отец - если бы путь, избранный Городом Неуязвимых, да и любым другим государством (а они, поверьте, считают себя идеальными не меньше нашего) был и в самом деле совершенен - то как тогда объяснить, что за прошедшее время мир не изменился ни на йоту и уж точно ни на шаг не приблизился к общей гармонии?

Близкие люди... Философ сдержал ехидный смешок. Близкие ему по крови люди считали его едва ли не умалишенным (во всяком случае, так считал сам Философ), даже в глубине души не признавая права на существование тех взглядов и устремлений, которые составляли сущность молодого человека.
Традиция. Правила. Устои. И хоть голову себе размозжи - вряд ли кто поймет, что именно ты имел в виду. Положено быть воином - значит, руки в ноги и вперед, воюй, сколько получится и даже думать не смей ни о чем другом. Ну он же не пытается переубедить их, навязать свою точку зрения и выставить полным бредом их смысл жизни?! Тогда почему в итоге страсть к познанию выливается по их мнению чуть ли не в предательство?..
Неужели только по той причине, что кто-то когда-то сказал, что в этом не может быть заключен смысл жизни?
Но почему же тогда никто не обращает внимания на Свщенное Писание, где это написано вроде как черным по белому...

Книгу он, понятно, больше не увидит - впрочем, невелика беда, ничего сверхценного она в себе не содержала, а основные моменты Философ и без того запомнил, а кое что даже и выписал. Но еще обиднее был тот факт, что обучение явно откладывается на неопределенное время, а возможно что и навсегда.
"Вот так и проживешь всю жизнь, даже не зная границ своего невежества" - с ужасом подумал Философ. - "Научишься размахивать мечом и даже не желать большего..."
Было от чего впасть в уныние. Нет, умом юноша понимал, что можно изобразить из себя невесть что, обладающее правильным, на взгляд отца и братьев, образом мышления, но даже сама мысль о лжи вызывала в нем столь душную волну отвращения, что даже и думать об этом не хотелось.
Ученый не имеет права на ложь даже во спасение.

- …То, что я хочу знать и понимать больше, то, что я нахожу в себе силы быть несогласным с тем, что говорится всеми на протяжении уже многих лет - это ли вина?

Господин Датвайа тяжело опустился в кресло, даже и не зная, что сказать.
«Он что, совсем не понимает, о чём я говорю? Или я говорю как-то не так, что мои слова извращаются до такой степени? – Глава рода готов был опустить руки (или наоборот поднять и прямо сейчас, на месте, задать этому мальчишке…) – Или он просто меня не слушает?»

Судя по всему, разговаривать дальше было абсолютно бесполезно. Нужно было что-то делать. Но что? Прежде всего успокоиться. Потом – сделать так, как он решил, потому что отступаться от принятого решения сейчас будет явно неправильным. Хотя наказывать Философа – было в принципе бесполезным. Если он не понимает, в чём его вина и несёт такую чушь – не поймёт в любом случае.
Но привычный к дисциплине, Конрад Датвайа всё-таки решил последовательно осуществлять то, что сам же и назначил. Осталось позвать кого-то из сыновей, чтобы отвели Философа в подвал. Конрад Датвайа задумался. Звать Валентина? Можно подумать, что у управляющего своих дел недостаточно. Филипа? Можно подумать, что у наследника в отличие от управляющего дел мало.
Звать Зурса – того хуже, с Зурсом самим куча проблем. Разве он удержится от комментариев или от расспросов? А потом ещё сам себе накрутит что-нибудь – и придётся разбираться с ним самим.
Ну, близнецы ещё маленькие, о них отец и не подумал. Зато вспомнил про Лина. Вот человек, который знает, что такое дисциплина и подчиняется без лишних возражений. Пока он дома – можно полностью быть спокойным.

Естественно, слугам господин Датвайа не поручил бы такое щекотливое дело, слуги сами были людьми благородными, так что нечего их ввязывать в семейные разборки. Да и вообще, внутренние дела семьи – это внутренние дела семьи. Незачем распространять их между посторонними. Поэтому большее, что позволил себе господин Датвайа – это встать, подойти к двери, вызвать слугу и попросить найти господина Лина и передать, что его ждёт отец.
Закрыв дверь, Конрад Датвайа повернулся к Философу и некоторое время просто на него смотрел.

- Я одного не могу понять, - сказал он задумчиво. – Если ты так ратуешь за новые знания – почему не слушаешь меня? Я словно со стенкой разговариваю. Как же ты можешь говорить о том, что можешь получить что-то новое в этом университете, если тебе любые элементарные вещи невозможно объяснить? Они просто в одно твоё ухо влетают, а из другого тут же вылетают в неизвестном направлении. Вместо того, чтобы попытаться понять, о чём я говорю – ты предпочитаешь сам себе насочинять то, чего нет и почему-то принимаешь это за правду. Нет, сын мой, для начала тебе нужно научиться слушать и понимать, делать выводы и разбираться, а уже потом стоит ехать куда-то учиться. В противном случае, я не вижу в вашем обучении никакого смысла. Вот когда наконец соизволите поднапрячься и понять, за что же именно вы заслужили наказание – тогда можно будет говорить о том, что вы в состоянии хоть чему-то учиться.

"Научишься тут слушать и понимать", - безрадостно подумал Философ. - "особенно если тебе за каждую мысль "не в ту сторону" пытаются объяснить, что думать надо только так, как принято".
Он в упор не понимал таких методов пояснения и наставления на путь истинный, хотя они его уже не удивляли. Что поделать - видимо, мозг юноши был устроен каким-то совсем отличным от стандартного способом. Он, возможно, был бы и рад ко всеобщему удовольствию не ведать сомнений и принимать все как данность, но не мог.

- Да я, в целом, понимаю. - он развел руками. - Одна беда - если я с этим соглашусь, то это буду уже не я, а какой-то другой человек. И я ратую за новые знание без груза архаичных пережитков.

Сомнения свои Философ нес по жизни как знаменосец - знамя над сражением. Это была его религия, его жизнь и его мысли. Не было ни одного общеизвестного постулата, который бы юноша не разобрал по косточкам, проверив на наличие слабых мест. Места, как правило, находились везде. Одного он не понимал - что сомневаясь ровно во всем, что составляет основы мироздания, он тем самым выбивает почву из-под собственных ног, оказываясь словно капитаном судна, чьи матросы изрядно напортачили с такелажем и теперь любая несильная волна может перевернуть посудину. С другой стороны, понимать ему это было еще рановато: сколь бы критический склад ума Философ не имел, но эти его сомнения стали для него точно таким же идеалом, как для братьев - воинский долг, честь, и прочие общепринятые нормы. Так что при ближайшем рассмотрении юноша оказывался точно таким же идеалистом, просто несколько иного толка.
Но в этом он бы и под самыми страшными пытками не признался даже себе самому.

Услышав о Лине, он улыбнулся. Тот, по крайней мере, реже прочих пытался вправить на место его перекособоченные мозги: возможно, от того что не всегда понимал, что Философ с его забубеными речепостроениями имеет в виду, а возможно, просто не считал это необходимым. И, помимо всего прочего, он был оптимистом, что в глазах Философа было несомненным и редким достоинством. К тому же он единственный из их семьи, кто не давал отцу существенных поводов для недовольства - казалось, Лин олицетворяет собой то, каким должен быть истинный Датвайа.
"Н-да, мне до такого... ну, приблизительно как до луны... пешком... в доспехах..." - представив себе эту картину Философ многозначительно хмыкнул, что обычно заменяло у него смех.
Теперь следовало быстро вспомнить, не начал ли он каких-то долгоиграющих опытов, могущих своими безнадзорными результатами окончательно убедить отца в том, что один из его сыновей - состоявшийся злоумышленник с подрывными наклонностями, коего надо немедленно изолировать от цивилизованного общества.

В дверь кабинета отца Лин постучал кулаком. Эдак величественно и с полной уверенностью.
А что? Если б он сам по своему делу шёл - он бы может быть постучал аккуратненько и негромко. А так - его вызвали по делу и он явился! Возможно, кто-нибудь и мог бы счесть это некоторым вызовом, но уж ни в коем случае ни сам Лин!

Про архаичные пережитки господин Датвайа мог бы много чего сказать и даже продемонстрировать, тем более, что нервы главы семейства были уже на пределе. Так что своевременное появление Лина избавило Философа минимум от незапланированной предварительной порки.
Конрад Датвайа моментально взял себя в руки, так что по его лицу можно было заметить лишь некоторую неясную тень, промелькнувшую было, но исчезнувшую. Так иногда виднеется на горизонте грозовая туча. но по каким-то неведомым причинам уходит в иные края, оборачиваешься - а её и нет.

- Входи! - откликнулся Конрад Датвайа.

Лина господин Датвайа считал если не примером для остальных детей, то по крайней мере, образцовым воином города. Хоть здесь ему было спокойно и бестревожно. Потому что его третий сын не хватал звёзд с неба, не ввязывался в сомнительные авантюры, не кричал всем и вся о том, как он обожает всё ксадонское и не пытался превратить дом в алхимическую лабораторию, справедливо полагая, что золота из ртути не сваришь, а вот греха точно не оберёшься.
У господина Датвайа даже настроение улучшилось. Немного. Совсем чуть-чуть, но это было уже хорошо.

- Лин! Я хочу попросить тебя кое о чём.

Господин Датвайа естественно не мог поручать слугам разборки со своими детьми. Конечно, слуги всё равно узнают, что произошло, потому что каким бы большим ни был дом Датвайа по меркам Города, он всё-таки был маленьким. И то, что один из сыновей будет сидеть взаперти - скорее всего не скроешь. Но слуги были воспитаны в соответствующей манере и как люди благородные они никогда не посмеют вынести на вид свои знания, раз хозяин дома что-то делает неофициально, без их участия. Более того, слуги вообще никому ничего не скажут, даже если кто-то из них забредёт по случайности в подвал и увидит там Философа.
Этикет взаимоотношений хозяев и слуг в Городе предписывал слугам не видеть того, что им неположено видеть. А хозяевам - не выносить свои личные разборки на обозрение слугам.

- Отведёшь своего брата Философа в подвал, тот, который рядом с кладовой, и запрёшь там, - сказал господин Датвайа. И добавил, поясняя, потому что Лин вполне имел право знать, что происходит: - Он наказан и должен будет оставаться там до завтрашнего утра.

В этом конкретном подвальном помещении на данный момент не хранилось ничего кроме пустых бочек. Поэтому он запирался просто на засов снаружи. Да и не собирался господин Датвайа задумываться о том, что кто-то захочет Философа открыть и выпустить. Это было не в традициях семьи - оспаривать отцовские приказы. Так что запирать Философа на ключ от всего остального дома отец не собирался. Разве что от самостоятельного желания выйти.
Если бы на месте Философа был кто-то другой из братьев, к примеру Зурс, господин Датвайа вообще не стал бы его запирать. Принципиальный Зурс сам бы не вышел, раз уж его наказали. Но как-то все разговоры с Философом не вселили в господина Датвайа уверенность в том, что именно этот его сын, задумавшись и погрузившись в собственные идеи. не забудет, где он должен находиться и не уйдёт заниматься своими мало понятными главе рода опытами.

Лин понимающе хмыкнул в ответ и браво кивнул главе рода.
Он повернулся и пропустил вперёд Философа. Причём, сделал это так категорично, что было понятно что на выход пора без промедления. А поскольку Философ прощального слова говорить не пожелал, братья двинулись по коридору, а затем по лестнице. Вести арестованного по парадной лестнице - смысла не было, Лин категорично завернул Философа на боковую лесенку.

В какой-то степени, Лину было понятно рвение младшего брата прочь из дома, да и вообще из Города. Во-первых, каждому по молодости кажется, что там, за поворотом, непременно будет что-то диковенное. Во-вторых, некоторых из молодёжи тянуло на вольную жизнь, каковой им непременно виделась жизнь вне стен Города.
Именно поэтому так легко формировались наёмные отряды среди подрастающего поколения. "Но зачем же для этого в университет аланьшерский проситься? - недоумевал Лин. - Пошёл бы с очередным отрядом в наём, получил бы и свою порцию впечатлений, и свою долю свободы!"

Конвоир и арестант спускались по узкой лестнице вниз. Даже если бы Лин решил не вести Философа, как арестованного впереди себя - по-другому у него бы не получилось: коридоры и лестницы (особенно чёрные лестницы) были очень узкими.

В подвале рядом в кладовой, куда их отправил отец, складировались бочки от вина до следующего урожая. "Интересно, - подумал Лин. - А если там не все бочки пустые... Философ имеет шанс неплохо провести время!"
И тут же мысль его почему-то сработала в противоположном направлении:
- Слушай! - Обратился он к Философу, идущему впереди. - Если тебя запрут снаружи, как же ты будешь ходить по малой нужде?
"Да и по большой тоже, - про себя добавил Лин. - А то вдруг приспичит!"

Философ равнодушно оглядел место своего "заточения", по-прежнему не очень хорошо понимая, чего конкретно отец хотел этим добиться. Ну, в самом деле - при всем желании воспринимать это как наказание юноша не мог. Другое дело, если б ему было, скажем, лет пять и он бы боялся темноты и замкнутых помещений, тогда это еще как-то могло бы повлиять ну по крайней мере на поведение. А так... Философ только отметил, что у него впереди почти сутки свободного времени, и сожалеть можно разве что о том, что при себе нет лампы, бумаги и чернил: думалось в такой обстановке прекрасно.

А Лин, как всегда, был неподражаем в своем материалистическом подходе к окружающей действительности, данной в ощущениях.
- Буду воспитывать в себе силу воли. - серьезно изрек Философ, пристально глядя на брата; понять, шутит он или говорит серьезно было, как обычно, трудно. - А то вот беда: сила есть, воля есть, а силы воли - нету. Досадное упущение...

Доля истины в его словах была - Философ, увы, был непостоянен в своих увлечениях, интересах и трудах; его постоянно бросало из одной крайности в другую, и поэтому большая часть его "трудов" (на которые были изведены килограммы бумаги и литры чернил и которые, кстати говоря, зачастую были весьма интересны и даже перспективны) так и лежала в его лаборатории, покрытая внушительными слоями пыли. Время от времени юноша окидывал весь этот бардак взглядом и давал себе слово основательно заняться разборами незавершенных дел, но обычно в этот момент обнаруживалось, что очередной опыт старательно пытается пройти не так, как это предполагалось, и все благие намерения отступали перед стремлением уберечь дом от пожара и прочих разрушений.
- Лин, у меня к тебе просьба! - Философ потер лоб. - Это поважней всяких нужд. Будет время - зайди ко мне в лабораторию, посмотри, не оставил ли я что-нибудь на огне. И если все же оставил - потуши, пожалуйста.

Он еще хотел предупредить брата, чтобы тот ни в коем случае ничего не трогал и, упаси Б-же, не пытался смешивать, но решил, что это лишнее - во-первых, брата это могло обидеть, а во-вторых - шанс на то, что кто-либо разберется в его реактивах и пробах настолько, чтобы прицельно бросить, скажем, в воду кусок хранящегося под маслом натрия, был крайне невелик.
Разрушительную свою силу химические реакции, вопреки множеству мнений, как правило обретали только в знающих руках самого Философа. По случайности, конечно.